Чего не хватает образованию: истории молодых учителей. Гарин-михайловский николай георгиевич

Только 7 % выпускников педагогических вузов Санкт-Петербурга, по данным рекрутинговых агентств, ищут работу по специальности. «Бумага» поговорила с молодыми школьными учителями и волонтерами, которые преподают в детских центрах, и выяснила, почему не все могут быть учителями «от Бога», что может разочаровать в современных школьниках и как не стать равнодушными.

Римма Раппопорт, учительница русского языка и литературы:

«Многие из нас привыкли к советскому стереотипу, что учителя - это люди умнее тебя, такая интеллектуальная прослойка в обществе. На самом деле это не так»

Фото: Анна Рассадина / «Бумага»

«Учитель - это массовая профессия, не каждый „преподаватель от Бога“. Поэтому эта открытость в восприятии есть далеко не у всех и, наверное, не у всех должна быть»

― Я старалась сама придумывать примеры и диктанты для уроков русского языка. Когда я готовлю задания, то думаю о двух вещах: во-первых, нужно говорить о проблемах класса и их культуре через тексты, во-вторых, делать их именно развивающими. Например, в качестве грамматической задачи я привела в классе афоризмы Раневской. Вроде бы и над грамматикой поработали, и узнали, кто такая Раневская.

Не только родители настроены столь консервативно, но и некоторые из преподавателей. Поэтому Римма выработала правило: «Я делаю свою работу тихо и не высовываюсь». Учительница давно поняла, что возраст не играет существенной роли в восприятии и педагогических способностях - либо есть восприимчивость к новым тенденциям, либо нет. - Многие из нас привыкли к советскому стереотипу, что учителя - это люди умнее тебя, такая интеллектуальная прослойка в обществе. На самом деле это не так. Учитель - это массовая профессия, не каждый «преподаватель от Бога». Поэтому эта открытость в восприятии есть далеко не у всех и, наверное, не у всех должна быть. Сейчас Римме нравится работать учителем в школе, но брать полную ставку или классное руководство она пока опасается. Работает 12 часов в неделю, то есть на полставки. Когда заходит речь о зарплате в девять тысяч, Римма смеется и говорит, что может позволить себе работать педагогом, потому что семью обеспечивает муж. Сама бы она на такие деньги не прожила.

Анна Березкина, преподаватель русского языка и литературы, классный руководитель:

«В университете у нас была и русистика, и синтаксис - вроде бы все это полезно, но это такой уровень изучения языка, который в школе вообще не нужен. Имеет ли это ценность для меня как для педагога, если я никогда не буду это использовать?»

«Если ты действительно любишь то, чем занимаешься, то никуда эта любовь со временем не денется»

Комфортные условия - это, конечно, не только отдельный кабинет, в котором можно работать, но и отношения в коллективе. Анна считает, что с коллективом ей все-таки повезло. Во-первых, в школе есть несколько молодых учителей. Во-вторых, администрация все-таки старается во многом идти на уступки и дает дополнительные сроки сдачи для подготовки отчетов (Анна тоже совмещает работу и учебу в магистратуре). В-третьих, среди старожилов школы Анна нашла себе наставницу - учительница русского языка Нина Владимировна часто делится опытом и дает полезные методические пособия, о которых в университете не говорили. Но если нехватку пособий легко можно восполнить, то эффективность некоторых предметов в педагогических вузах Анна ставит под сомнение. - Такое ощущение, что нас не учат быть учителями, а готовят к какой-то научной карьере. На уроках русского языка я вообще выезжала на знаниях из своей школьной программы. В университете у нас была и русистика, и синтаксис - вроде бы все это полезно, но это такой уровень изучения языка, который в школе вообще не нужен. Имеет ли это ценность для меня как для педагога, если я никогда не буду это использовать? Для меня до сих пор загадка. Хоть и считается, что для молодого учителя сложнее всего установить дисциплину, но у Анны с этим проблем не возникает - больше девушку волнует отсутствие мотивации у детей. Чтобы это побороть, приходится к каждому уроку придумывать какие-то новые подходы и способы привлечения внимания. Анна берет их из все тех же пособий от наставницы, но говорит, что постепенно это начинает приходить само собой. Каждый урок Анна старается провести в игровой форме, включая в процесс загадки и строя непрерывный диалог с учащимися.

«У нас в школе есть такое мнение, что когда приходит новый учитель, он обязательно должен «намучиться». А почему нельзя сразу дать нам комфортные условия, в которых мы сможем работать?»

Помимо полного рабочего дня и классного руководства, Анна ведет театральный кружок, который сама же и основала. Она сама предложила эту идею администрации школы и уже поставила один новогодний бал-маскарад для начальной школы. В кружке Анна сокращает ту дистанцию, которая является обязательной между учителем и учеником в классе. Несмотря на то что многие из знакомых преподавательницы относились скептически к затее с кружком, убеждая, что такое общение может нарушить дисциплину в классе, этого не произошло. Анна отмечает, что те, кто ходит в театральный кружок, стали усерднее заниматься в классе. Главный смысл работы учителя для Анны - это отдача от детей, но не для всех учителей это одинаково важно. И в своей школе преподавательница видит коллег, которые просто хотят отвести свой урок, а как это сделать - вопрос уже второстепенный. Самой Анне такой подход не совсем понятен, она признается, что ей постоянно хочется большего от своей работы. Устать от количества часов и потерять заинтересованность в своем деле Анна не боится: - Если ты действительно любишь то, чем занимаешься, то никуда эта любовь со временем не денется.

Святослав Поляков, волонтер проекта «Дети Петербурга», преподает русский язык детям-инофонам:

«Дети понимают, что мир за пределами их квартиры - это не только чиновник, который их трясет и хочет выселить, не только дети в школе, которые их дразнят. Кроме них есть и другие»

Фото: Анастасия Авдеева / «Бумага»

«Этим детям важен в первую очередь не сам момент обучения, им важно, что они приходят сюда и на них не косятся как на людей второго сорта, они получают нормальное человеческое общение»

Участие детей в программе добровольное. Это немного осложняет процесс. Ходят они нерегулярно, еще и разным составом, разных возрастов, - поясняет Святослав. - То есть сегодня пришли одни, в другой раз вообще другие. Из-за этого очень сложно составить какую-то единую программу обучения. Я всегда беру с собой задания про запас. Святослав участвует в проекте три месяца и каждую неделю занимается с детьми по полтора часа. Но это время, отведенное непосредственно на уроки, а еще необходимо подготовиться, составить программу. Все задания Святослав придумывает сам. И здесь его самая большая проблема как преподавателя - отсутствие пособий по обучению детей-инофонов. Не потому, что учебники нельзя купить, а потому что их в принципе нет. Существуют пособия для взрослых мигрантов или для детей, которые учат русский за границей. Но для детей мигрантов подобных пособий еще не составили. Да и выпустит ли министерство образования такой учебник, еще неизвестно. Поэтому одна из участниц проекта - преподаватель СПбГУ Ирина Гончар - предложила нам самим взяться за его составление.

«Знаете, вообще-то, что в Еврейском центре учат детей-инофонов ― это очень круто. Это доказывает, что конфликт цивилизаций ― это просто миф»

Знание методики есть не у всех учителей в проекте, но Святослав не считает это невосполнимым пробелом: ― Сейчас достаточно курсов, где можно приобрести необходимые навыки. По большому счету, я считаю, что это не так уж и важно, если у тебя получается хорошо контактировать с детьми. Этим детям важен в первую очередь не сам момент обучения, им важно, что они приходят сюда и на них не косятся как на людей второго сорта, они получают нормальное человеческое общение. Это важный момент социализации. Дети понимают, что мир за пределами их квартиры - это не только чиновник, который их трясет и хочет выселить, не только дети в школе, которые их дразнят. Кроме них есть и другие. И их проблема не в том, что они не хотят учиться. Проблема в том, что есть такой стеклянный потолок, который сложно преодолеть.
Некоторые из детей ходят на курсы, параллельно обучаясь в школе, чтобы добрать необходимые знания. Есть и те, кто с помощью курсов только готовится к поступлению. Зачастую уровень знаний языка ребенка не соответствует возрасту: если инофону-пятикласснику нужно начать проходить программу второго класса, то его туда никто не возьмет, потому что он значительно старше. Нанять репетитора, чтобы подтянуть язык, могут далеко не все родители, поэтому такие курсы - это хорошая альтернатива, которая помогает улучшить знания и ассимилироваться в культурной среде. Вместе с работниками Еврейского центра Святослав водит детей в театр и на прогулки по Петербургу, чтобы ребята знали город, привыкали к нему и учились его любить. - Знаете, вообще-то, что в Еврейском центре учат детей-инофонов - это очень круто. Это доказывает, что конфликт цивилизаций - это просто миф.

Анна Свиридок, учитель обществознания и истории:

«В 10 классе есть ярко выраженный мальчик-националист. Я сказала ему, что, если он будет позволять себе радикальные высказывания, он не сдаст ни один мой предмет, пока не выучит все кавказские народности, республики и столицы»

«Меня хватит года на два-три, не больше, потому что дети периодически разочаровывают. Я вкладываю в них что-то, а отклик вижу не всегда»

Позже Анна решила, что будет контактировать с коллегами как можно меньше, думая, что это поможет сформировать собственную точку зрения. Но даже при таком подходе не всегда удается избежать конфликтов. С враждебностью учителей Анна столкнулась, когда она вела уроки у 11 класса: учителя подходили к ней и просили сделать все возможное, чтобы этот класс не сдавал ее предметы в формате ЕГЭ - они опасались, что выпускной класс завалит все показатели. Анна, наоборот, стала уговаривать выпускников сдавать историю и обществознание. Тогда же решила организовать дополнительные курсы в школе по субботам для тех, кому мало школьных уроков. - Недовольны были все, - вспоминает учительница. - От директора школы до завхоза, они все сетовали, что я выбрала неудобное время. И еще каждый преподаватель считал своим долгом подойти и сказать: «Ну на что ты надеешься? Они все равно не придут». Да и пусть они не придут, но зачем говорить об этом? Если у них силы закончились, то у меня еще нет. Ученики все-таки пришли. Правда, только двое, но Анна считает это хорошим результатом, который говорит о силе воле школьников - им пришлось задержаться после уроков на три часа, чтобы дождаться занятия. Анна считает, чему действительно не учат в педагогических вузах, так это сочувствию, способности понимать детей в разных ситуациях. Для этого необходимы психологические курсы, работа с профессионалами. Но проблема педагогического образования в устаревших методических рекомендациях.

«Сейчас такие взгляды формирует окружение, потому что сейчас мода на национальное самоопределение и в школе это заметно. Свою агрессию и недовольство жизнью они вымещают именно так. У них винегрет в голове: таджики, кавказцы, им кажется, что все вокруг них - гастарбайтеры»

Сейчас Анна сама придумывает, как проводить уроки, чтобы удерживать внимание класса. Иногда, правда, она позволяет себе отклониться от темы и уйти в более узкую направленность, если школьников интересует какая-то проблема и они хотят ее обсудить. Налаживать контакт с учениками было не просто. За время работы Анне пришлось столкнуться не только с профессиональными проблемами, но и с социальными. В классах дети очень остро реагируют на национальный вопрос. Многие старшеклассники регулярно высказываются радикально на это счет и задают вопросы в духе: «Разве Гитлер во всем был не прав?». Для Анны это особенно важная тема, потому что она метиска и ученики не упускают шанса на это указать. Один урок она специально потратила на то, чтобы рассказать про себя, про свою семью, показывая свой родной край на карте. - Сейчас такие взгляды формирует окружение, потому что сейчас мода на национальное самоопределение, и в школе это очень видно. Свою агрессию и недовольство жизнью они вымещают именно так. У них винегрет в голове: таджики, кавказцы, им кажется, что все вокруг них - гастарбайтеры. В 10-м классе есть ярко выраженный мальчик-националист. Я сказала ему, что, если он будет позволять себе радикальные высказывания, он не сдаст ни один мой предмет пока не выучит все кавказские народности, республики и столицы. Анна - одна из тех студентов педагогических вузов, которые не ограничены стереотипами о том, что работа в школе - это последнее пристанище и свидетельство того, что ты не успешен в жизни. Но при этом она не уверена, что сможет продержаться достаточно долго и не «перегореть»: - Меня хватит года на два-три не больше, потому что дети периодически разочаровывают. Я вкладываю в них что-то, а отклик вижу не всегда. Это не значит, что я собираюсь уходить из школы и перестать преподавать. Я просто боюсь, что приду к такому же равнодушию, как и остальные учителя в моей школе.

– Лидия Васильевна, вы, наверное, знаете о том, что происходит в современной школе, какие проходят реформы, что меняется. Каково ваше мнение об этом?

– Все очень плохо. Я отнюдь не говорю: «ах, как раньше было прелестно», нет. Были очень строгие границы. Например, ты должен был «проходить» какого-то писателя, скажем, восемь часов, и все тут. Я получила несколько выговоров за то, что на кого-то выделила больше времени, на кого-то меньше, но потом я научилась выкручиваться.

Так же как, например, я поняла, что по литературе не буду вызывать к доске и ставить за это отметку, потому что это не нужно. Я завела тетрадь, и за каждый урок я ставила порядка пятнадцати оценок – иногда за два слова, потому что они были очень интересными и раскрывали суть вопроса, иногда – за какой-то развернутый ответ, иногда – за удачно подобранный текст, еще что-то, и к концу темы у меня накапливались оценки на каждого ученика.

Закончили мы, скажем, Пушкина, и я выставляю из всех заработанных среднюю оценку. Иногда ее удавалось исправить, иногда нет. Но выставлять одну оценку за месяц нельзя было ни в коем случае, я должна была выставлять оценки в журнал каждый день!

Мне повезло с директорами. Не сразу, но постепенно я получала кое-какую свободу, и директор пошла мне навстречу: «Ладно, только ты не ставь оценки в журнале в один столбец, а раскидай так, будто они тебе отвечали, на разные уроки». Но дети знали, я им говорила: вот от этого числа до этого – за такую-то тему. И проверяющие были довольны: все в порядке.

– Что еще было плохого, раздражающего в советской школьной системе?

– Таких вещей было очень много, например, бесконечные дурацкие проверяющие. Ко мне ходила какая-то дама из райкома, писала какие-то отчеты… Конечно, это страшно мешало, раздражало. Еще раздражали всякие совещания, партсобрания. С одной стороны, я была не обязана их посещать, так как была беспартийная, а с другой – обязана, потому что там обсуждались вопросы, которые больше нигде не обсуждались. Это была ужасная трата времени.

Раздражала политинформация, обязательное выписывание «Правды». У меня муж выписывал – он был обязан, но нет – я должна была тоже. То есть нам надо было выписывать две «Правды» на семью. Просила: дайте мне «Комсомольскую правду», может, там хоть что-то другое… Нет. С большим трудом тогда отбилась.

Очень тяжело доставались книги, журналы – тогда же было много литературных журналов, но выписать их было невозможно. Но мне везло с руководством. Когда я пришла после первого года в новую школу, у нас директором была важная партийная дама. Но ей понравилось что-то во мне как в классном руководителе – у меня дети вели собрания, мы с ними всегда много ездили на экскурсии, я устраивала литературные вечера… И она на многое закрывала глаза.

– На что, например?

– На то, что полагалось иметь оформленный определенным образом конспект каждого урока, где все детально расписано; а у меня всегда были конспекты, но я их писала так, как надо было мне, а не проверяющим, другой человек вообще бы не понял, что я там накалякала: полфразы, полслова, еще что-нибудь. И директор меня прикрывала.

Когда проверяющие требовали конспект уроков, она мне говорила: «Напиши, пожалуйста, отдельный конспект на листочке, я скажу, что тетрадь у меня». Так что я при ней хорошо жила. Когда я начала потом работать в Черемушках, там было хуже, меня особо не прикрывали. Хотя там была хорошая атмосфера, коллектив, сильные словесники, но очень утомляли все эти бесконечные комиссии, проверки…

Но тогда я уже научилась представлять комиссии то, что им надо. А потом я ушла в английскую школу на Ленинском. Там директором была тоже очень властная женщина, но у нее было так: если ты работаешь хорошо, то тебе многое позволено, если плохо, то она будет к тебе придираться.

Школа должна поставить письменную речь

– Чем определялось качество работы учителя?

– Результатами экзаменов, поступлением, тем, как пишут сочинения. Сочинения – это очень важная вещь. Сейчас их было совсем выкинули, а теперь новый министр хочет ввести их обратно. Это необходимо, потому что человек, кем бы он ни был, должен уметь связно излагать свои мысли.

– Для меня это спорный момент, потому что я еще успела попроверять вступительные сочинения в университете, и мне было откровенно жалко абитуриентов на каком-нибудь факультете почвоведения, которых мы «рубили» на сочинениях. Я знаю грустную историю блестящего математика, не поступившего на мехмат из-за ошибок в диктанте. Это тоже не очень правильно?

– Нет, я даже не про вступительные сочинения – естественно, они должны быть совершенно разные на почвоведении и на филфаке. Но я говорю о том, что школа должна «поставить» письменную речь.

Я всегда пыталась объяснить детям, что сочинение не должно быть таким эмоциональным «ахом» – это, скорее, научный труд: ты должен что-то доказать в соответствии с определенной структурой: сначала вступление, потом доказательства, потом вывод. Это, по-моему, совершенно необходимо, но именно на это у словесника никогда не было часов. А теперь сочинений вообще почти нет.

– Что еще хорошего было в советской системе школьного образования?

– Во-первых, то, что тогда была история русской литературы, знание которой, я считаю, необходимо для всякого человека. Русская литература – это такое богатство! Сейчас рассуждают о патриотизме, о том, как его воспитывать. Наша литература, наша история – вот то, что надо знать, прочувствовать еще в детстве, отрочестве – и тогда не надо будет вести никаких пустых разговоров о патриотизме.

С того момента, как начали вводиться тесты, никакой истории литературы не осталось – остались какие-то отдельные произведения. Тесты – это вообще ужасно. Еще мой сын, когда учился в Бауманском, рассказывал алгоритм их решения: даются четыре варианта ответа: один – явная дурь, ты его сразу зачеркиваешь; другой, если подумать, тоже глупый; остаются два: закроешь глаза, ткнешь пальцем – в большинстве случаев попадешь, иногда промажешь, но поскольку вопросов много, то, в общем, попадаешь.

К тому же на этих тестах какие-то дикие вопросы – я не говорю о тех, где спрашивают, какого цвета было платье у Наташи Ростовой, но есть вопросы, правильные ответы на которые засчитываются как неправильные. И их масса.

Мы потеряли систему

– Что еще в школе изменилось к худшему с советских времен?

– Я считаю, что бесконечные слияния – это безобразие. Преобразование школ – это не такой процесс, где можно сегодня делать так, завтра сяк, а послезавтра наперекосяк.

Представьте, что будет, если в семье сегодня идет устоявшаяся жизнь, а завтра мы вдруг решим все переменить, а послезавтра сделать еще по-другому. И что получится? Никакой семьи просто не будет, она распадется, исчезнет. Почему, соединив плохую школу с хорошей, вы получите хорошую? Откуда вы это взяли?

Моя знакомая закончила МАИ, пошла в школу, преподавала информатику, стала завучем, постепенно получила педагогическое образование, и все было хорошо. Потом их объединили с другими школами, и ее сделали завучем младших классов, о которых она не имеет никакого понятия…

Кроме того, в классе как было 30 детей, так и осталось, но теперь часть из них сильные, часть средние, часть вообще не знает русского языка, часть – те, кто раньше попадал в систему корректирующего образования. И учитель должен работать со всеми, и к каждому у него должен быть индивидуальный подход.

– Но к вам в школу наверняка приходили разные дети.

– Правильно. Но у меня никогда не было ни не знающих русский язык, ни умственно отсталых. Я в свое время давала частные уроки детям с дефектами развития. Я училась с ними работать, писала какие-то бесконечные отчеты, занималась – но, конечно, индивидуально. Дети – жестокие создания. Когда в классе есть просто чудак, учителю стоит колоссальных усилий заставить других его не воспринимать как изгоя, которому можно дать тумак.

Поэтому когда я прочитала о новом подходе к обучению детей в школе, удивилась и расстроилась. Конечно, дети с какими-то физическими недостатками могут и должны учиться вместе со здоровыми детьми, это правильно, но это ляжет дополнительной (и не всегда реально выполнимой) нагрузкой на педагогов. А детей из коррекционных школ нельзя взять и посадить в обычный класс. Нельзя закрывать эти школы.

А дети, не знающие язык? Я какое-то время работала в Тимирязевской академии с иностранцами, так это совершенно другая вещь – преподавание русского языка как иностранного. Мои друзья, окончившие филфак МГУ, потом шли учиться специально для того, чтобы преподавать в Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы.

– У меня такое чувство, что нынешние дети очень перегружены. В советской школе была более сбалансированная программа? Или, может, детей не отдавали на десять кружков одновременно, не нанимали репетиторов по всем школьным предметам?

– Программа была перегружена – во всяком случае, об этом все время говорили, переживали, что дети очень долго занимаются, и в старших классах они действительно много занимались. И репетиторы всегда были. Но тогда репетиторы учили, а вот когда ввели ЕГЭ, появились другие репетиторы, которые учат, где поставить галочку в ответах, какие будут вопросы, что надо знать, а на что вообще наплевать, и не дают систематических знаний.

Раньше были факультативы, были бесплатные кружки, сейчас же большая часть стала платной. Для меня это как-то дико. А потом, меня еще удивляет, что какие-то прежде программные вещи даются в виде дополнительных занятий.

«Учение с увлечением» не дало результата

– Что еще хорошее мы потеряли?

– Мы потеряли систему.

Пусть не совсем удачную, пусть в ней было много недостатков – тогда, кстати, боролись с этими недостатками, придумывали что-то новое. Но если у вас из окна дует, вы же не будете сносить дом, правда? – вы будете менять окно. А тут решили снести дом, и на его месте получился полный кавардак.

– У меня еще возникает вопрос, когда я смотрю, как в первых классах разных школ непрерывно вводят новые программы изучения русского языка: старая система, по которой учили в советской школе, была чем-то плоха, дети выходили из школы неграмотными?

– Нет, конечно. Когда я училась в школе, у нас был учитель, который объяснял правило, давал ежедневно диктант и добросовестно его проверял. Все. И у него вырастали грамотные ученики. Но если вы будете вместо этого приплясывать и пританцовывать, как часто делают молодые учителя, – ничего не останется.

– У нас было , из которого следовало, что одна из ее основных задач на уроках – увлечь детей, чтобы они сидели и спорили о чем-то. Всегда ли этот увлеченный спор результативен с точки зрения учебного процесса?

– Я еще работала, когда началось это движение, оно называлось «учение с увлечением». Я вовсе не считаю, что нужно преподавать так, чтобы на твоих уроках дохли мухи, – никто ничего не усвоит, дети будут зевать, и все.

Так что спор – это хорошо. Но я уверена, что школа должна вырабатывать у детей привычку к труду. А труд – это не всегда восторг и вдохновение, в нем много утомительной, каждодневной, но необходимой работы.

«Учение с увлечением» же вылилось в то, что на уроке пели, плясали, давали какие-то драматические отрывки из произведений, а результат был никакой. Дети смотрят, им даже интересно, но что они после этого знают?

Однажды я была на открытом уроке одного учителя, уже очень немолодого. Замечательный и обыкновенный урок: он просто разговаривал с детьми, спрашивал их, и они ему отвечали. И наш методист сказала: «Конечно, это все прекрасно, но у вас нет никакого наглядного материала, стендов нет» – а к тому времени стенды были обязательны. Он усмехнулся и сказал: «Вот у меня шкаф с книжками. Это книги моих учеников, чем я и горжусь».

Те же дети

– Как вам кажется, дети, которых вы учили с 54-го по 89-й год, отличались чем-то от своих нынешних ровесников?

– Я сейчас не преподаю, но по тому, что я вижу, мне кажется, не так уж они и отличаются. Конечно, появились новые замечательные словечки, от которых меня передергивает, но я понимаю, что когда в моей молодости моя мама слышала «железно», она тоже вся перекашивалась, потому что ей казалось, что это что-то совершенно неприличное.

– Современные учителя иногда стараются говорить на одном языке с детьми, в частности, используют сленг. А вы бы могли сказать на уроке «железно»?

– Нет, конечно. Мне кажется неправильным, когда учитель так говорит на уроке и считает, что это его связывает с детьми. Надо в детях этот язык тихо изводить. Моя Варя все время говорила «тусить». Я понимаю слово «тусоваться», и оно мне не режет ухо, а «тусить» меня страшно раздражало.

И мы с ней стали разбирать, откуда оно пошло, какие есть синонимы. Мы нашли даже какое-то смешное и глупое слово, которым его можно было заменить, и Варя после этого перестала говорить «тусить», хотя я ее никак не принуждала.

– Но, с другой стороны, чтобы она в каком-то круге ровесников была принята за свою, ей нужно так говорить.

– Конечно, никто против этого и не возражает.

«Вы хотите научить, а они сидят и хихикают вам в глаза»

– Изменилось ли сегодня отношение к учителю? Когда я поступала в университет, многие шли в пединституты, если не поступили в «нормальный» вуз. А как было в ваше время?

– Было то же самое. Поэтому когда я шла на один год работать в школу, я туда шла с ощущением, что я там не останусь. Это было не то, о чем я мечтала. Но когда я встретилась в школе с этими людьми, то среди них оказалось очень много вполне достойных и умных. Это профессия, которая очень жестко отсеивает людей, и многие, немного поработав, уходили в теоретики: в гороно, в Министерство просвещения, в методисты.

Почему уходили? Представьте: приходите вы в класс, возможно, вы даже знающий человек, хотите их научить, прямо переполнены этим желанием, сейчас вы расскажете им все, что знаете. А они сидят, хихикают вам в глаза, спрашивают: «А можно, я выйду?» – или еще что-нибудь. Человек теряется, не знает, что делать. Иногда начинает кричать, топать ногами, наказывать. Это бесплодно, это ничего не дает, но он так работает день, два, три, четыре, пять, шесть. Иногда привыкает.

Таких несчастных я видела – они иногда преподают по тридцать лет, и все тридцать лет они существуют в этом ужасе. У нас была такая математичка – ее трубный голос слышался по всему коридору, но что делалось в классе, описать нельзя. И выгнать ее было нельзя.

Ко мне однажды пришел молодой человек, сын успешных актеров. Он сначала окончил техническое учебное заведение, а потом решил, что хочет быть «учителем словесности», как он важно говорил. И мне его дали под опеку. Он много читал, много знал, он был очень милым мальчиком, ничего плохого про него сказать не могу, но как приходишь к нему на урок… Дети молчат, потому что я там сижу, но я вижу, что у кого-то раскрыта книга, у кого-то журнал, им неинтересно.

Почему им неинтересно? Я сама не знаю – он много знает, он может многому научить. Он ходил с ними в походы, ездил на велосипедах, чего только не делал. Потом ушел в спортшколу… Он думал, что там будет лучше. Не вышло. А так мечтал человек…

– Чего ему не хватало?

– Я не знаю. Это творческая профессия. Если вы хотите быть, например, художником, если вам не дан талант, вы не начнете рисовать, и если у вас нет голоса – вы не запоете, хоть умрите, даже если знаете ноты.

– То есть учитель – это профессия, требующая какой-то Божьей искры?

– Да. И при этом, как правило, поначалу мало кто хочет идти работать учителем, а потом втягивается. У меня где-то лежит книжка, изданная в нашем районе, она называется «Учительские династии». Мы туда тоже попали: моя бабушка, моя мама, я и моя дочь.

И я помню, что в нашей семье вся молодежь говорила, что мы никогда не будем преподавать, это такая тоска зеленая. При этом моя племянница, которая волею судеб в 90-е преподавала в школе, сейчас вспоминает об этом с удовольствием. Моя мама, по профессии – агрохимик, всю жизнь работала в научно-исследовательских институтах, во время войны преподавала, и потом вспоминала это как лучший год своей жизни.

Моя внучка, по профессии дизайнер, преподавала в филиале Британской академии художеств в Москве, говорила, что ей очень интересно, ее ученики получали международные премии. Внук сестры окончил физтех и пошел преподавать в школе при Курчатовском институте, в этом году ему пришлось уйти – уехал на полгода в Америку, и он очень скучает по школе. Моя другая внучка тоже сейчас преподает, ей очень нравится. Моя дочь преподает в МГИМО. Почему так? Я не знаю. Наверное, надо иметь какой-то особый талант.

Учитель учит и мучит

– Каким был ваш первый год в школе в качестве учителя?

– Я очень мучилась. В моей молодости был анекдот: учитель пять лет мучится – пять лет учится, пять лет учит – пять лет мучит… Я пришла в школу в 1954-м, в тот год, когда объединили мужские и женские школы. И в процессе объединения все школы старались хороших детей оставить себе, а в чужие отправить второгодников и тех, кто похуже.

Школа, которую я заканчивала, была, естественно, женской; представляете, кого к нам перевели из мужских школ? Мне дали сначала восьмые классы, и в восьмых у меня сразу все пошло хорошо, но администрация подумала: почему это у молодого преподавателя только восьмые? Дадим ей еще четвертые! И это был кошмар. Я просто не знала, что с ними делать.

Скажем, Иванов сидел на первой парте, я отворачиваюсь к доске, а когда поворачиваюсь обратно, Иванов сидит на последней… Но постепенно и с ними наладилось и стало терпимо. А на следующий год часть нашей школы перевели в новостройку, и я с радостью сказала, что я туда уйду. Не из-за детей, а потому, что у меня было представление ученика о той школе, где я работала – ведь я ее заканчивала, знала этих учителей, – и когда я попала совсем в другое положение, я была потрясена интригами, доносами директору и так далее.

Я была еще слишком наивной, не представляла себе, что можно ходить к кому-то, жаловаться, доносить, хотя не могу сказать, чтобы была идеалистом. Я ушла в новостройку, там в коллективе была в основном молодежь, и в новой школе у меня дела сразу пошли нормально.

– Нет, мне стало интересно. Я видела уже не столько класс, сколько отдельных людей. Я поняла, что главное – это внимание и уважение к каждому, тогда и к тебе отнесутся так же. Не должно быть никакого панибратства, но никогда нельзя никого унижать. И, конечно, надо отлично знать то, что преподаешь, и любить свой предмет.

Язык я тоже, естественно, преподавала, и старалась это делать хорошо, но литература – это мое. У нас в университете был один изумительный преподаватель, у него не было никаких особых степеней, Николай Иванович Белкин. И он с нами занимался разбором произведений и говорил, что не надо читать лекции, а надо просто вникать в текст: вместе с учениками говорить, спорить, думать. Я на этом пути перенесла много трудностей, но потом это стало интересно и мне, и им.

– Для меня главная загадка в профессии учителя – то, что человек из года в год повторяет, по сути, одно и то же…

– Нет, это неправда, даже если у вас два класса в одной и той же параллели. Некоторые выучивают лекцию и потом ее зачитывают – тогда, конечно, получается одно и то же, и для всех это тоска зеленая. А если вы с детьми говорите, одного и того же никогда не получится, потому что люди разные, выводы разные и я разная.

И я, несмотря на то, что знаю почти наизусть романы, которые сто раз проходила с учениками, все равно каждый раз их проглядываю, просматриваю, прочитываю, и всегда нахожу что-то новое, поэтому каждый раз говорю что-то другое. По разным семейным обстоятельствам я несколько раз занималась другой работой: преподавала русский язык иностранцам, работала в журнале «Крестьянка». Вот это было скучновато.

«Быстро поняла, что кричать не могу»

– Как вы добивались того, чтобы дети на уроке все вели себя подобающим образом?

– Я очень быстро поняла, что кричать не могу, хотя голос у меня достаточно сильный, но мне это не нравилось. И я поняла, что надо воздействовать какими-то другими способами. Я пытаюсь понять, что, собственно, я делала, какой у меня был способ, и затрудняюсь ответить. Знаю только, что между учеником и учителем обязательно должна быть дистанция, панибратство не проходит, оно рано или поздно непременно проваливается, я такое видела.

Я сама была достаточно молода, когда пришла в школу, мне было 23, а ученики у меня были второгодники по 18 лет, но мне удалось как-то себя поставить, обозначить дистанцию. В последние годы у меня единственным средством дисциплинарного воздействия было… обручальное кольцо. Например, я рассказываю что-то на уроке литературы, я же не могу одновременно рассказывать о Достоевском и делать замечания, поэтому я стучала кольцом по столу, если что. Но такое приходит постепенно, конечно, это не сразу дается.

– За что вы строже всего наказывали и как учитель, и как классный руководитель?

– Наверное, за жестокость. За некрасивое вранье. Все привирают, это ладно, но если это во вред кому-то…

– А в плане отношения к предмету?

– Я не считала, что все обязательно должны безумно любить литературу. Он математику любит – ну и что с ним сделаешь? Но какой-то минимум он должен усвоить, я обязана его чему-то научить, ведь ему куда-то поступать, ведь он должен грамотно писать. Если ты берешь свои высоты в другом месте – пожалуйста. Чтобы все сидели, вытаращив глаза, и восхищались, тоже невозможно.

Как мне кажется, главное в преподавании литературы и истории в школе в том, что это тот материал, который действительно формирует взгляды на жизнь, на свою страну, на свое место в обществе, причем не в приказном порядке, а естественно.

– Были ли среди ваших учеников такие, которым вообще ничего не было интересно – ни математика, ни литература, ни география?

– Был такой мальчик Петя, кругленький, толстенький, глаз у него был мутный, и все уроки он сидел, сложив ручки. Он был нормальный ученик, не умственно отсталый, просто ему ничего не было интересно. «Петя, пиши». – «Пишу». – «Петь, не мечтай, пиши». – «Пишу», – вот и все, что я от него слышала. Прошло два года. Я уже там не работала. Встречаю как-то Петю, и он мне радостно сообщает: «Вы знаете, я «Войну и мир» читал. Про войну, а остальное скучно. И четверку мне поставили!» – «За что, Петя?» – «Стенд сделал, с картинками!»

– А сейчас бывшие ученики вас навещают?

– У меня есть свой жизненный принцип (как говорят многие, глупый): я не люблю что-то продлевать в жизни. Кончился какой-то отрезок в жизни – и все, точка. Поэтому когда десять лет назад я уехала со старой квартиры, я никому не оставила никаких телефонов. А до того момента – да, звонили, заходили. На встречи с выпускниками я не хожу – по той же причине, да и мне это тяжело. «По несчастью или счастью, истина проста: никогда не возвращайтесь в прежние места». Вот я и не возвращаюсь.

Ксения Кнорре Дмитриева

– Есть что-то выше семьи: общественная жизнь.

– Общественная жизнь, мой милый, это зал, а семья – это те камни, из которых сложен этот зал.

Карташев прислушивался к таким разговорам матери, как удаляющийся путник слушает звон родного колокола. Он звенит и будит душу, но путник идет своей дорогой.

Карташеву и самому теперь приятно было, что не у него собирается компания. Он любил мать, сестер, признавал все их достоинства, но душа его рвалась туда, где весело и беззаботно авторитетная для самих себя компания жила жизнью, какой хотела жить. Утром гимназия, после обеда уроки, а вечером собрания. Не для пьянства, не для кутежа, а для чтения. Аглаида Васильевна скрепя сердце отпускала сына.

Карташев уже раз навсегда завоевал себе это право.

– Я не могу жить, чувствуя себя ниже других, – сказал он матери с силой и выразительностью, – а если меня заставят жить иной жизнью, то я сделаюсь негодяем: я разобью свою жизнь…

– Пожалуйста, не запугивай, потому что я не из пугливых.

Но тем не менее с тех пор Карташев, уходя из дому, только заявлял:

– Мама, я иду к Корневу.

И Аглаида Васильевна обыкновенно с неприятным ощущением только кивала головой.

IV
ГИМНАЗИЯ

В гимназии было веселее, чем дома, хотя гнет и требования гимназии были тяжелее, чем требования семьи. Но там жизнь шла на людях. В семье каждого интерес был только его, а там гимназия связывала интересы всех. Дома борьба шла глаз на глаз, и интереса в ней было мало: все новаторы, каждый порознь в своей семье, чувствовали свое бессилие, в гимназии чувствовалось такое же бессилие, но тут работа шла сообща, был полный простор критики, и никому не дороги были те, кого разбирали. Тут можно было без оглядки, чтоб не задеть больного чувства того или другого из компании, примеривать тот теоретический масштаб, который вырабатывала постепенно себе компания.

С точки зрения этого масштаба и относилась компания ко всем явлениям гимназической жизни и ко всем тем, кто представлял из себя начальство гимназии.

С этой точки зрения одни заслуживали внимания, другие – уважения, третьи – ненависти и четвертые, наконец, не заслуживали ничего, кроме пренебрежения. К последним относились все те, у которых в голове, кроме механических своих обязанностей, ничего другого не было. Их называли «амфибиями». Добрая амфибия – надзиратель Иван Иванович, мстительная амфибия – учитель математики; не добрые и не злые: инспектор, учителя иностранных языков, задумчивые и мечтательные, в цветных галстуках, гладко причесанные. Они, казалось, сами сознавали свое убожество, и только на экзаменах их фигуры обрисовывались на мгновение рельефнее, чтоб затем снова исчезнуть с горизонта до следующего экзамена. Все того же директора любили и уважали, хотя и считали его горячкой, способным сгоряча наделать много бестактностей. Но как-то не обижались на него в такие минуты и охотно забывали его резкости. Центром внимания компании были четверо: учитель латинского языка в младших классах Хлопов, учитель латинского языка в их классе Дмитрий Петрович Воздвиженский, учитель словесности Митрофан Семенович Козарский и учитель истории Леонид Николаевич Шатров.

Молодого учителя латинского языка Хлопова, преподававшего в низших классах, не любили все в гимназии. Не было большего удовольствия у старшеклассников, как толкнуть нечаянно этого учителя и бросить ему презрительно «виноват» или подарить его соответствующим взглядом. А когда он пробегал торопливо по коридору, красный, в синих очках, с устремленным вперед взглядом, то все, стоя у дверей своего класса, старались смотреть на него как можно нахальнее, и даже самый тихий, первый ученик Яковлев, раздувая ноздри, говорил, не стесняясь, услышат его или нет:

– Это он красный оттого, что насосался кровью своих жертв.

А маленькие жертвы, плача и обгоняя друг друга, после каждого урока высыпали за ним в коридор и напрасно молили о пощаде.

– Есть что-то выше семьи: общественная жизнь.

– Общественная жизнь, мой милый, это зал, а семья – это те камни, из которых сложен этот зал.

Карташев прислушивался к таким разговорам матери, как удаляющийся путник слушает звон родного колокола. Он звенит и будит душу, но путник идет своей дорогой.

Карташеву и самому теперь приятно было, что не у него собирается компания. Он любил мать, сестер, признавал все их достоинства, но душа его рвалась туда, где весело и беззаботно авторитетная для самих себя компания жила жизнью, какой хотела жить. Утром гимназия, после обеда уроки, а вечером собрания. Не для пьянства, не для кутежа, а для чтения. Аглаида Васильевна скрепя сердце отпускала сына.

Карташев уже раз навсегда завоевал себе это право.

– Я не могу жить, чувствуя себя ниже других, – сказал он матери с силой и выразительностью, – а если меня заставят жить иной жизнью, то я сделаюсь негодяем: я разобью свою жизнь…

– Пожалуйста, не запугивай, потому что я не из пугливых.

Но тем не менее с тех пор Карташев, уходя из дому, только заявлял:

– Мама, я иду к Корневу.

И Аглаида Васильевна обыкновенно с неприятным ощущением только кивала головой.

В гимназии было веселее, чем дома, хотя гнет и требования гимназии были тяжелее, чем требования семьи. Но там жизнь шла на людях. В семье каждого интерес был только его, а там гимназия связывала интересы всех. Дома борьба шла глаз на глаз, и интереса в ней было мало: все новаторы, каждый порознь в своей семье, чувствовали свое бессилие, в гимназии чувствовалось такое же бессилие, но тут работа шла сообща, был полный простор критики, и никому не дороги были те, кого разбирали. Тут можно было без оглядки, чтоб не задеть больного чувства того или другого из компании, примеривать тот теоретический масштаб, который вырабатывала постепенно себе компания.

С точки зрения этого масштаба и относилась компания ко всем явлениям гимназической жизни и ко всем тем, кто представлял из себя начальство гимназии.

С этой точки зрения одни заслуживали внимания, другие – уважения, третьи – ненависти и четвертые, наконец, не заслуживали ничего, кроме пренебрежения. К последним относились все те, у которых в голове, кроме механических своих обязанностей, ничего другого не было. Их называли «амфибиями». Добрая амфибия – надзиратель Иван Иванович, мстительная амфибия – учитель математики; не добрые и не злые: инспектор, учителя иностранных языков, задумчивые и мечтательные, в цветных галстуках, гладко причесанные. Они, казалось, сами сознавали свое убожество, и только на экзаменах их фигуры обрисовывались на мгновение рельефнее, чтоб затем снова исчезнуть с горизонта до следующего экзамена. Все того же директора любили и уважали, хотя и считали его горячкой, способным сгоряча наделать много бестактностей. Но как-то не обижались на него в такие минуты и охотно забывали его резкости. Центром внимания компании были четверо: учитель латинского языка в младших классах Хлопов, учитель латинского языка в их классе Дмитрий Петрович Воздвиженский, учитель словесности Митрофан Семенович Козарский и учитель истории Леонид Николаевич Шатров.

Молодого учителя латинского языка Хлопова, преподававшего в низших классах, не любили все в гимназии. Не было большего удовольствия у старшеклассников, как толкнуть нечаянно этого учителя и бросить ему презрительно «виноват» или подарить его соответствующим взглядом. А когда он пробегал торопливо по коридору, красный, в синих очках, с устремленным вперед взглядом, то все, стоя у дверей своего класса, старались смотреть на него как можно нахальнее, и даже самый тихий, первый ученик Яковлев, раздувая ноздри, говорил, не стесняясь, услышат его или нет:

– Это он красный оттого, что насосался кровью своих жертв.

А маленькие жертвы, плача и обгоняя друг друга, после каждого урока высыпали за ним в коридор и напрасно молили о пощаде.

Насытившийся единицами и двойками учитель только водил своими опьяненными глазами и спешил, не говоря ни одного слова, скрыться в учительскую.

Нельзя сказать, чтоб это был злой человек, но вниманием его пользовались исключительно оторопелые, и по мере того как эти жертвы под его опекой пугались все больше и больше, Хлопов делался все нежнее к ним. И те, в свою очередь, благоговели перед ним и в порыве экстаза целовали ему руки. Хлопов и между учителями не пользовался симпатией, и кто из учеников заглядывал во время рекреации в щелку учительской, всегда видел его одиноко бегающим из угла в угол, с красным возбужденным лицом, с видом обиженного человека.

Он говорил быстро и слегка заикаясь. Несмотря на молодость, у него уже было порядочно отвислое брюшко.

Маленькие жертвы, умевшие плакать перед ним и целовать его руки, за глаза, пораженные, вероятно, несоответственностью его брюшка, называли его «беременной сукой».

В общем, это был тиран – убежденный и самолюбивый, про которого рассказывали, что на юбилее Каткова, когда того качали, он так подвернулся, что Катков очутился сидящим на его спине. Так и звали его поэтому в старших классах: катковский осел.

Учитель словесности, Митрофан Семенович Козарский, был маленький мрачный человек со всеми признаками злой чахотки. На голове у него была целая куча нечесаных, спутанных курчавых волос, в которые он то и дело желчно запускал свою маленькую, с пальцами врозь, руку. Он всегда носил темные, дымчатые очки, и только изредка, когда снимал их, чтобы протереть, ученики видели маленькие серые, злые, как у цепной собаки, глаза. Он и рычал как-то по-собачьи. Трудно было заставить его улыбнуться, но когда он улыбался, еще труднее было признать это за улыбку, точно кто насильно растягивал ему рот, а он всеми силами этому противился. Ученики хотя и боялись его, и зубрили исправно разные древние славянские красоты, но и пытались заигрывать с ним.

Такое заигрыванье редко сходило даром.

Однажды, как только кончилась перекличка, Карташев, считавший своею обязанностью во всем сомневаться, что, впрочем, выходило у него немного насильственно, встал и решительным, взволнованным голосом обратился к учителю:

– Митрофан Семенович! Для меня непонятно одно обстоятельство в жизни Антония и Феодосия.

– Какое-с? – сухо насторожился учитель.

– Я боюсь спросить вас, так оно несообразно.

– Говорите-с!

Козарский нервно подпер рукою подбородок и впился в Карташева.

Карташев побледнел и, не сводя с него глаз, высказал, хотя и путано, но в один залп, свои подозрения в том, что в назначении боярина Федора было пристрастие.

По мере того как он говорил, брови учителя подымались все выше и выше. Карташеву казалось, что на него смотрят не очки, а темные впадины чьих-то глаз, страшных и таинственных. Ему вдруг сделалось жутко от своих собственных слов. Он уж рад был бы и не говорить их, но все было сказано, и Карташев, замолчав, подавленный, растерянный, глупым, испуганным взглядом продолжал смотреть в страшные очки. А учитель все молчал, все смотрел, и только ядовитая гримаса сильнее кривила его губы.

Густой румянец залил щеки Карташева, и мучительный стыд охватил его. Наконец Митрофан Семенович заговорил тихо, размеренно, и слова его закапали, как кипяток, на голову Карташева:

– До такой гадости… до такой пошлости может довести человека желанье вечно оригинальничать…

Класс завертелся в глазах Карташева. Половина слов пролетела мимо, но довольно было и тех, которые попали в его уши. Ноги подкосились, и он сел, наполовину не сознавая себя. Учитель нервно, желчно закашлялся и схватился своей маленькой, растрепанной рукой за впалую грудь. Когда припадок прошел, он долго молча ходил по классу.

– В свое время в университете с вами подробно коснутся того печального явления в нашей литературе, которое вызвало и вызывает такое шутовское отношение к жизни.

Намек был слишком ясен и слишком обидным показался для Корнева.

Карташев понимает, на что намекает мать, а скрепя сердце принимает вызов:

У нее мать есть.

Перестань, Тёма, говорить глупости, - авторитетно останавливает мать. - Ее мать такая же неграмотная, как наша Таня. Я сегодня тебе одену Таню, и она будет такая же, как и мать Корнева. Она, может быть, очень хорошая женщина, но и эта самая Таня при всех своих достоинствах все-таки имеет недостатки своей среды, и влияние ее на свою дочь не может быть бесследным. Надо уметь различать порядочную, воспитанную семью от другой. Не для того дается образование, чтоб в конце концов смешать в кашу все то, что в тебя вложено поколениями.

Какими поколениями? Все от Адама.

Нет, ты умышленно сам себя обманываешь; твои понятия о чести тоньше, чем у Еремея. Для него не доступно то, что понятно тебе.

Потому что я образованнее.

Потому что ты воспитаннее… Образование одно, а воспитание другое.

Пока Карташев задумывался перед этими новыми барьерами, Аглаида Васильевна продолжала:

Тёма, ты на скользком пути, и если твои мозги сами не будут работать, то никто тебе не поможет. Можно выйти пустоцветом, можно дать людям обильную жатву… Только ты сам и можешь помочь себе, и тебе больше, чем кому-нибудь, грех: у тебя семья такая, какой другой ты не найдешь. Если в ней ты не почерпнешь сил для разумной жизни, то нигде и никто их не даст тебе.

Есть что-то выше семьи: общественная жизнь.

Общественная жизнь, мой милый, это зал, а семья - это те камни, из которых сложен этот зал.

Карташев прислушивался к таким разговорам матери, как удаляющийся путник слушает звон родного колокола. Он звенит и будит душу, но путник идет своей дорогой.

Карташеву и самому теперь приятно было, что не у него собирается компания. Он любил мать, сестер, признавал все их достоинства, но душа его рвалась туда, где весело и беззаботно авторитетная для самих себя компания жила жизнью, какой хотела жить. Утром гимназия, после обеда уроки, а вечером собрания. Не для пьянства, не для кутежа, а для чтения. Аглаида Васильевна скрепя сердце отпускала сына.

Карташев уже раз навсегда завоевал себе это право.

Я не могу жить, чувствуя себя ниже других, - сказал он матери с силой и выразительностью, - а если меня заставят жить иной жизнью, то я сделаюсь негодяем: я разобью свою жизнь…

Пожалуйста, не запугивай, потому что я не из пугливых.

Но тем не менее с тех пор Карташев, уходя из дому, только заявлял:

Мама, я иду к Корневу.

И Аглаида Васильевна обыкновенно с неприятным ощущением только кивала головой.

IV
Гимназия

В гимназии было веселее, чем дома, хотя гнет и требования гимназии были тяжелее, чем требования семьи. Но там жизнь шла на людях. В семье каждого интерес был только его, а там гимназия связывала интересы всех. Дома борьба шла глаз на глаз, и интереса в ней было мало: все новаторы, каждый порознь в своей семье, чувствовали свое бессилие, в гимназии чувствовалось такое же бессилие, но тут работа шла сообща, был полный простор критики, и никому не дороги были те, кого разбирали. Тут можно было без оглядки, чтоб не задеть больного чувства того или другого из компании, примеривать тот теоретический масштаб, который вырабатывала постепенно себе компания.

С точки зрения этого масштаба и относилась компания ко всем явлениям гимназической жизни и ко всем тем, кто представлял из себя начальство гимназии.

С этой точки зрения одни заслуживали внимания, другие - уважения, третьи - ненависти и четвертые, наконец, не заслуживали ничего, кроме пренебрежения. К последним относились все те, у которых в голове, кроме механических своих обязанностей, ничего другого не было. Их называли «амфибиями». Добрая амфибия - надзиратель Иван Иванович, мстительная амфибия - учитель математики; не добрые и не злые: инспектор, учителя иностранных языков, задумчивые и мечтательные, в цветных галстуках, гладко причесанные. Они, казалось, сами сознавали свое убожество, и только на экзаменах их фигуры обрисовывались на мгновение рельефнее, чтоб затем снова исчезнуть с горизонта до следующего экзамена. Все того же директора любили и уважали, хотя и считали его горячкой, способным сгоряча наделать много бестактностей. Но как-то не обижались на него в такие минуты и охотно забывали его резкости. Центром внимания компании были четверо: учитель латинского языка в младших классах Хлопов, учитель латинского языка в их классе Дмитрий Петрович Воздвиженский, учитель словесности Митрофан Семенович Козарский и учитель истории Леонид Николаевич Шатров.

Молодого учителя латинского языка Хлопова, преподававшего в низших классах, не любили все в гимназии. Не было большего удовольствия у старшеклассников, как толкнуть нечаянно этого учителя и бросить ему презрительно «виноват» или подарить его соответствующим взглядом. А когда он пробегал торопливо по коридору, красный, в синих очках, с устремленным вперед взглядом, то все, стоя у дверей своего класса, старались смотреть на него как можно нахальнее, и даже самый тихий, первый ученик Яковлев, раздувая ноздри, говорил, не стесняясь, услышат его или нет:

Это он красный оттого, что насосался кровью своих жертв.

А маленькие жертвы, плача и обгоняя друг друга, после каждого урока высыпали за ним в коридор и напрасно молили о пощаде.

Насытившийся единицами и двойками учитель только водил своими опьяненными глазами и спешил, не говоря ни одного слова, скрыться в учительскую.

Нельзя сказать, чтоб это был злой человек, но вниманием его пользовались исключительно оторопелые, и по мере того как эти жертвы под его опекой пугались все больше и больше, Хлопов делался все нежнее к ним. И те, в свою очередь, благоговели перед ним и в порыве экстаза целовали ему руки. Хлопов и между учителями не пользовался симпатией, и кто из учеников заглядывал во время рекреации в щелку учительской, всегда видел его одиноко бегающим из угла в угол, с красным возбужденным лицом, с видом обиженного человека.